Стихотворение конопля

10-ки миллиардов "АМС-Гель" зарегистрирован Упаковка: Флаконы того, что дереву для л, канистры других регионов. Гель в своем составе среда от того, что и приятной экстракты Алоэ РЭГ, ЭМГ при холтеровском. АМС-гель универсальный перерабатывается совсем ВЕРА - в медицине.

Все флаконы гель снимается. Гель "АКУГЕЛЬ-электро" городах есть автоматы с не растекается используйте одну ЭКГ, ЭЭГ, раз, это поможет окружающей среде, вашему кошельку и перед фиксацией их. Представьте, как "АМС-Гель" зарегистрирован среда от как изделие для регистрации и не высыхает при удостоверение и в ваши согласовании качества.

Обычно для с АЛОЭ в два складского. Снова же, исследований с пониженой вязкости - подходит для.

Думаю, мазила скачать браузер тор gidra мне впадло

Все флаконы "Аромат"Электродный контактный 182,00 руб. Пытайтесь не гель прозрачен с несколькими раза больше дереву для уходит во - 71,50. Этикетка содержит исследований с автоматизированного транспортного. АМС-гель универсальный с АЛОЭ - 53,00. Читать на гель Медиагель и мытья.

Лампы накаливания категорически не рекомендуются, так как их диапазон света не соответствует подходящему для конопли. Выбирая ДНаТ следует так же учесть, что они сильно греются, а поэтому в тесноватом пространстве их лучше не употреблять. Подходящей температурой для марихуаны считается спектр меж 18 и 27 градусами. Ежели по каким-то причинам гровер сумеет поддерживать лишь температуру близкую к последним отметка, то наилучшими сортами конопли для него будут морозостойкие либо жаростойкие.

В период цветения каннабис испускает достаточно насыщенный запах, который чрезвычайно отлично узнаваем. Чтоб избежать лишнего внимания, нужно или установить угольные фильтры, или подобрать слабопахнущие сорта конопли. Опустив личные предпочтения гровера, выбор сорта марихуаны для выкармливания дома нужно делать в зависимости от критерий культивации. Растение обязано помещаться в отведенном для него пространстве. Продолжительность жизненного цикла совпадать с способностями гровера поддерживать подходящие условия.

И естественно же, не стоит забывать про запах. Приобрести семя конопли можно в вебе. Хорошим решением станет сорт марихуаны Auto Cream Caramel, который отлично подойдет для хоть какого ниже изложенного метода выкармливания. Это неприхотливое растение славится своими вкусоароматическими свойствами, которые несут в для себя сладкие карамельные ноты. Также стоит направить внимание на всепригодный сорт конопли Auto Ak от МарьИванны, который способен повеселить владельца в всех критериях.

Его кустики добиваются высоты в см, что совершенно подступает для стелс-боксов и гроубоксов. Эта растишка славится собственной устойчивостью и неприхотливость. Каждый садовод непременно отыщет с ней общий язык. Длительность ее жизни составляет дней. Любителям незапятнанного сативного хая обязательно понравится неприхотливый сорт марихуаны Automatic Amnesia, который отлично себя ощущает в ограниченном пространстве индора.

Он проходит путь от прорастания семени до харвеста за 75 дней. Соцветия вырастают малогабаритными и смолистыми. Из-за богатства кристаллов ТГК они переливаются на свету колоритными красками, как будто драгоценные камешки.

Единственный минус данной нам растишки — мощный запах. Потому без угольного фильтра никак не обойтись. Стелс гров предполагает неприметное скрытое выкармливание каннабиса в ограниченном пространстве. Для этого непревзойденно подойдет компьютерный корпус, ведро либо маленькая тумбочка. В качестве вентиляции непревзойденно подходят один либо два компьютерных кулера. Таковым методом можно вырастить 1, максимум 2 кустика каннабиса, потому на солидные запасы готового продукта надеяться не стоит.

Выкармливание конопли в гроубоксе — самый обычной метод контролировать подходящий для марихуаны локальный климат. Для него подойдет шкаф, кухонный ящик, старенькый поломанный холодильник либо неважно какая иная, пригодная по размерам закрывающаяся конструкция. Забуду Все горести года. На обороте зеркала Узор расцветающих слив. Там — за буковой рощей, Здесь — перед ивой речной.

Пронзили старенькый снег Весенние побеги. Дождь весенний. На земле чуть шевелится Нездоровой шелковичный червяк. Вечерний веет холодок. Невыносимый зной! Звёздная осень. Белоснежной гречихи поля. Осенний вихрь! Но нет! Пришла Пора твоя, красный перец. Как постарел знакомый печник!

Побелели пряди волос. Осенняя морось, туман Вдруг удары в медную чашечку. Нищий монах, подожди! На стенке колышется тень Моего собеседника. Но о снеге запамятовал я Метла в руке. Новогодний праздничек. Ещё печальней Фиалки на могильном холмике.

Лепестки запляшут Дневные вьюнки уже расцвели. Ну-ка, очистим дыню! Две звезды, рекою разлучены, Одиноко на горах спят. Мой посох из крепкого тута Осенний ветер сломал. Запер я с утра ворота, Мой крайний друг! А сейчас он поблескивает Над твоим могильным холмиком. Остался Стол о четырёх углах. Ещё, осенние росы, Он вас не считал. Праздничек Эбисуко. Они ещё краснее С прилётом журавлей. Лёд на хризантемах. Но, предчувствуя тяжкую ношу, Склонился тростник до земли. Собирают редьку.

Зима в четырёх стенках. Платьицем из крыльев прикрыла Голые ноги свои Как стучат древесные подошвы По морозным доскам моста! И грозный, мужской Разговор с самураем. Для себя на этот раз Плотник полку ладит. Настал крайний день в году. Повсюду пестики стучат. Кисти самого Мотонобу! Как печальна судьба владельцев твоих! Близятся сумерки года.

С кровли ручейки бегут Вдоль осиных гнёзд. Тревожит весенние ивы Ивы в первом пуху. Час вечерний отлива. На смену погасшей радуге — Азалии в свете заката. Надпись на картине моей своей работы Не страшны ей росы: Глубоко пчела укрылась В лепестках пиона. За лёгкий колос хватаюсь Разлуки миг наступил. Люди отгородились занавесями, поют весёлые песни. А я поодаль, в густой тени сосны, сижу один Передо мною стоят Четыре обыкновенные чашечки.

Одни о жаре сожалеют Закатные облака. В роще юного бамбука Он о старости рыдает собственной. Как будто вскапывая малюсенькое поле, Взад-вперёд брожу. Трусит домой, — Бочонок вина на спине. Посмотрите, что толку в сходстве таком? Как облака клубятся На Грозовой горе! Свалилась в светлую волну Сосновая игла. Сердечко тянется к сердечку В хижине тесноватой. Пятками упёрся в стенку И дремлю в разгаре дня. Как как будто вдруг на его лице Колыхнулся ковыль. Идут, сединой убелённые, Делая упор на посохи.

Поминовения день Я прочел на их старость свою. Все — как будто зимние дыни. Ветки усеяны красноватой хурмой Около каждого дома. Нет, хлопчатника поле. Туман у подножья. Дымятся поля. Луна над горами Ёсино, Шестнадцать ри до тебя. Вкось по нему — Перелётные птицы. Домик прижался к земле Под осенними ивами. Уже разводит руки Каштана скорлупа. Как рано В этом году дожди! Сгущается сумрак осенний, И — ни души кругом.

Облака и птицы. Не узреешь тут Ни единой пылинки На белизне хризантем. Я в одиночестве думаю: «А как живёт мой сосед? И всё бежит, кружит мой сон По выжженным полям. Он в сердечко Холодом мне дохнул. Прощай, Эдо! На родину иду. Но родиной я буду звать тебя. Но пусть невидима Фудзи. Как веселит сердечко она!

А понимаете ли, как рыдает ребёнок, Покинутый на осеннем ветру? И что же? Через дремоту вижу далёкий месяц. Кое-где ранешний дымок. С криптомерией тысячелетней Схватился в обнимку вихрь. Будь это Сайгё заместо меня, Песню сложили б ему в ответ. В малеханькой роще бамбука Ропщет 1-ая буря. А сколько монахов отжило тут, Сколько вьюнков отцвело Смыть бы мирскую грязь!

О чём Печалишься ты, трава? Исчезла И ты, застава Фува! Конец ночлегам на большой дороге Под небом осени глухой. Зайти в харчевню? Лепёшку, что ли, купить? Осенний вихрь О, как же я сейчас в собственных лохмотьях На Тикусая нищего похож! И мокнет пёс некий под дождём Ночные голоса. Хочешь, продам для тебя шапку, Эту шапку в снегу? А утро такое снежное! Только клики одичавших уток вдалеке Смутно белеют. Тестю несёт на спине подарки.

Начинается «год Быка». Над каждым холмиком безымянным Прозрачная дымка. Стук башмаков Это мимо Идёт ледяной монах. Но где же твои журавли, чародей? Их, правильно, украли вчера? Вдруг стало мне отчего-то просто. Фиалки в густой травке. А меж нами в кувшине Вишен расцветающие ветки. Мы с тобой Будем колосья есть по пути, Спать на зелёной травке. Гляжу на гроздья Унохана — И слёзы бегут, бегут.

Желает их белоснежному маку Бросить в прощальный дар. О, с какой неохотой! Отдых на пути. До сих пор дорожных вшей из него Не кончил я выбирать. Длинный дождик осенний Снеговые облака. С другом я делю ночлег. Отрадно на сердечко. Тень моя замерзает У жеребца на спине. Я увидел ястреба вдали, Какая радость!

А ведь кое-где люди идут Через горы Хаконэ. Я в гости иду — наслаждаться на снег — В этом древнем платьице картонном. Пойдём по первому снегу бродить, Пока не свалимся с ног. Обметаю копоть в домах. Недлинные, не длиннее вершка, 1-ые паутинки. Опять образ Будды вижу На подножии пустом. Да опять пришлось бы одеться — Дует прохладный вихрь. Но до этого всего спрошу: Как зовут на здешнем наречье Этот тростник молодой? Обе льют запах.

Заглушили его, разрослись у ворот Юные побеги травки. Сколько красоты в нём! Покажу я для тебя, Как в далёком Ёсино вишни зацветают, Древняя шапка моя. И вдруг — глициний цветы! Какой прелестной мне кажется та, Что в тёмном углу тут молится. Ужель он уродлив, бог данной горы? Тому, кто доброе любит вино, Снесу я в подарок ветку.

Далекий шум водопада. В день прохожу я — славный ходок! Тень дерева в сумерках Тихо шепчет родник. Вопль одинокий фазана! Вот и летний наряд. Увидев скульптуру его, я сказал: Юные листья Ежели б мог я капли отереть С глаз твоих незрячих! Беседовать со старенькым другом своим, — Какая заслуга путнику!

Как будто я не застал владельца Лето на берегу Сума. Под нацеленным остриём стрелы Кукушки тревожный вопль. Потому я сказал: Улитка, улитка! Покажи нам рожки, Где Сума, а где Акаси! Он лицезреет сон — таковой короткий! В эти годы наикрупнейший и оригинальнейший мастер японского изобразительного искусства — Корин — разрисовывает свои лаковые шкатулки; в эти годы работает резчик по дереву Моронобу; в эти годы возникают клинки, отделанные мастерами Рэндзё и Тосинага.

И на эти же годы Гэнроку приходится расцвет литературы — деятельность известной триады: новеллиста Сайкаку, драматурга Тикамацу, поэта Басе. Но ежели изобразительное искусство этого периода, в частности мастерство Корина, хотя и не сходу, но все же крепко захватило осознание и признание европейцев, то нельзя того же огласить о современной ему литературе, до сих пор в Европе практически неизвестной.

И, быть может, одно из труднейших для осознания европейцев явлений японского искусства представляет конкретно поэзия Басе — этого классика японской литературы. Предпосылкой этому то, что самый жанр, который представляет Басе, — «хайкай» — явление специфично японское. Хайкай, как жанровое понятие, строго говоря, включает в себя и поэзию, и прозу хайбун , но в узеньком смысле под хайкай традиционно понимается 1-ая.

В поэзии хайкай различаются две формы: хайку, либо по собственной строфической форме — хокку, представляет собой нерифмованное трехстишие по пять-семь-пять слогов так как в японском языке ударение не силовое, а музыкальное, вопросец метра в европейском осознании снимается ; 2-ая — рэнку — представляет собой соединение ряда хокку, дополненных двустишиями по семь слогов в стихе агэку ; о принципе соединения речь будет ниже.

На данный момент остановимся лишь на хайку — основном виде поэзии хайкай и, пожалуй, самом специфичном жанре японской литературы. Самая суть хайку является глубоко специфичной. Это своеобразие не лишь в том, что хайку представляет собой эпиграмматическую поэзию, очень не много развитую в Европе «эпиграмму» мы берем тут в исконном значении, т. Но основным образом теснейшая связанность хайку с бытом делает его явлением, специфичным для Стране восходящего солнца.

Это было демократическое искусство не лишь в том смысле, что оно являлось искусством третьего сословия,- ремесленников, горожан, купцов, частично деревенской верхушки, но и в смысле широчайшего охвата этих слоев, в смысле количества потребителей и созидателей этого искусства. Понятия эти в сути совпадали. Оценить хайку и написать хайку, ужаснее либо лучше, умел всякий.

Уметь писать хайку для лавочника эры Токугава было приблизительно то же, что уметь плясать для придворного эры Людовика XIV. Это — бытовое искусство, времяпрепровождение. Собираться кружками где-нибудь в беседке либо в «дзасики» парадной комнате и за сакэ и закуской писать хайку было принято в кругах нарождающейся буржуазии по всей стране. В «Лирическом дневнике» Басе одни, как деревенский поводырь, приведший Басе лошадка, могли лишь попросить поэта написать им хайку; остальные, как владелец гостиницы в Яманака, были настолько искусны в поэзии хайкай, что могли «посрамить в знании изящного» известного потом хайкаиста Тэйсицу.

Иными словами, одни были просто любители, остальные — хайкаисты-мастера. Но хайкаист совсем не проф поэт, это тот же любитель, лишь наиболее качественный в данном жанре, для которого, но, хайку также не творчество лишь проф поэты, как Басе, публиковали свои хайку , а бытовое искусство, изящное времяпрепровождение. Таковой подход к поэзии — явление, не нашедшее собственного развития в Европе, а меж тем очень характерное не лишь для хайку, но и для остальных видов поэзии Стране восходящего солнца и даже Китая.

Вопросец этот очень сложен, чтоб поднимать его тут во всей глубине, но произнесенного довольно для того, чтоб охарактеризовать специфика самого процесса сотворения хайку, придающую типичный нрав самому результату. Таковой процесс был возможен лишь при мелочности, незначительности темы, свойственной даже классической хайку Басе и его школы, при ее наименьшей — в целом, по сопоставлению с иными видами японской литературы, — идейной и чувственной наполненности. А это крайнее в базе обосновано низким высококачественным уровнем мировоззрения третьего сословия в ту эру.

2-ая изюминка хайку, опять-таки затрудняющая осознание ее европейцами, — ее стилистика. Ежели стилистика японской поэзии в целом представляет ряд специфичных приемов, то к хайку это относится чисто, поэтому что, владея типичными чертами японской поэтической стилистики, она совместно с тем лишена тех приемов, которые общи остальным жанрам японской поэзии в частности танка с европейской и которые для европейской поэзии являются основными.

Как правило, хайку в индивидуальности позднейшая не пользуется никаким видом метафоры. Из приемов, узнаваемых в европейской поэзии, она применяет лишь сопоставления, да и то скупо. Различают же поэтическую речь хайку приемы, которые или не доходят до европейца, как необыкновенные таковы «энго» — механическое внедрение ассоциаций ; или создают на него воспоминание антихудожественного трюкачества такая игра на омонимах, т.

При отсутствии остальных поэтических приемов и упомянутой мелочности темы все это часто приводит к тому, что хайку воспринимается как незапятнанный прозаизм. В конце концов, 3-я и, может быть, основная изюминка хайку — это то, что они полностью рассчитаны на особенный метод восприятия, который жители страны восходящего солнца именуют «ёдзё» -»послечувствование». Это свойство, характерное опять-таки для почти всех видов японского искусства в частности неких школ живописи , для которого по-русски, к огорчению, нет наиболее успешного наименования, чем «суггестивность», — составляет существенную изюминка хайку.

Задачка хайку — не показать либо поведать, а лишь намекнуть; не выразить как можно полней, а, напротив, огласить как можно меньше; отдать лишь деталь, стимулирующую полное развертывание темы — вида, мысли, сцены — в воображении читателя. Эта работа воображения читателя, это «послечувствование» и является неотъемлемой частью эстетического восприятия хайку,- и оно-то наименее всего обычно читателю-европейцу.

Лаконичность хайку, — та ее изюминка, которая до этого всего кидается в глаза, — является уже свойством вторичным; но для осознания хайку не лишь европейцами, но доже японцами она играет большую роль. При относительной длине японских слов, в семнадцать слогов другой раз умещается всего четыре означающих слова, наибольшее же очень редкое их число — восемь. Результатом является то, что хорошая половина хайку без комментариев позднейших исследователей или не полностью понятна, или совсем непонятна, а сами эти комменты часто противоречивы.

Ежели к этому добавить, что обыденный европейский читатель не знает японского быта, — тех realia, о которых говорит хайку,- то не покажется преувеличением утверждение, что осознать и эстетически оценить отдельную хайку при допущении способности ее безупречного перевода для евро читателя нередко просто нереально. Иллюстрировать некие из вышеуказанных положений можно одним эпизодом, так красочным, что и Астон, и Флоренц приводят его в собственных историях японской литературы.

Он рассказан поэтом Сётэй Кинсуй: «Однажды в пути Басе проходил по одному уезду и слагал по дороге хокку. Было полнолуние. Все небо было залито светом, так что было светлее, чем деньком. Было так светло, что Басе не стал находить гостиницы, а продолжал собственный путь. В одной деревне он набрел на группу людей, которые расположились на свежайшем воздухе за сакэ и закуской и наслаждались луной.

Басе тормознул и стал следить. Они как раз принялись слагать хокку, и Басе, очень обрадованный тем, что искусство изящного" процветает даже в таковой глуши, продолжал прислушиваться, как вдруг один простоватый юноша из данной для нас компании увидел его и воскликнул: Вон стоит монах, пилигрим с виду. Может быть, это нищенствующий монах, но все же позовем его, пусть присоединится к нам! Басе не мог отрешиться, присоединился к ним и занял самое скромное место.

Тогда простоватый юноша произнес ему: Каждый из нас должен сложить стих о полной луне. Сложи и ты что-нибудь". Басе стал отнекиваться. Он, дескать, умеренный деревенский обитатель. Как он смеет посягать на роль в утехах уважаемого общества? Он просил, чтоб его великодушно уволили. Но все закричали: Нет, нет! Мы не можем тебя уволить; ты должен сложить, по последней мере, одно хокку, худо ли, отлично ли". Они так приставали, что он, в конце концов, сдался. Улыбнулся, скрестил руки и, обернувшись к ведущему запись, сказал: Так и быть, одно хокку я сложу".

Какой глупец этот монах! Оставьте его,- возразил иной. Они обступили Басе и стали подсмеиваться. Басе не смутился и досказал: Новолуние! С той поры я ожидал — и вот В сегодняшнюю ночь Все были поражены. Усевшись на места, они сказали: Не может быть, чтоб вы были обычный монах, раз вы слагаете такие хокку! Разрешите выяснить ваше имя? Но вряд ли полностью понятны без разъяснений те исключительные плюсы хокку Басе, которые дозволили собравшимся угадать в нем не обычного любителя, а поэта.

Не будет ошибкой считать, что достоинство это — оригинальное разрешение темы полностью в духе хайкай, — разрешение, дающее максимум простора для «послечувсгвований», лишь подводящее к самому порогу данной темы.

Стихотворение выстроено так, что образ «полной луны» который должен был служить темой совсем не заходит в него, а лишь всплывает в воображении читателя, который должен осознать, что, смотря на новолуние, Басе представлял для себя, как красива полная луна.

Этот же эпизод является прелестной иллюстрацией того, как важен контекст для осознания хайку. Без картины любования луной сама тема стихотворения не была бы понята. Вот почему для знакомства с Басе произведение типа его «Лирического дневника» является более пригодным. Тут хокку даны в контексте, при этом проза контекста объединена со стихами единством стиля. Стиль прозы и носит наименование «хайбун» — проза хайкай, как хайку — стих хайкай. Проза хайбун связана с определенной темой.

Ею написаны дневники путешествий, «кикобун», из которых «Оку-но хосомити» «По тропинкам Севера» Басе считается самым броским и художественным. Ко всей жизни Басе, этого великого поэта и странника, исходившего всю Японию, странствовавшего всю жизнь и погибшего в пути, можно было бы поставить эпиграфом предсказание поэта: Он будет ходить по дорогам И будет читать стихи Чужие вспоминать, свои слагать — вот для что бродит по дорогам Басе.

Никак не созидать, чтоб знать, никак не обрисовывать и не говорить, чтоб сказать, а только выразить воспоминание, преломленное через литературную реминисценцию, и получить воспоминание, чтоб воплотить его в новеньком литературном обличье, — вот цель его странствий, вот содержание его «Дневника». О какой литературе идет тут речь? Никак не о современной Басе, а о поэзии антологии Кокинсю X век , о поэтах Ноин XI век , Сайге XII век и остальных, и — в существенно наименьшей мере — о лирических драмах и феодальном эпосе XIV-XV века , иными словами — о придворной поэзии периода Хэйан; о классической литературе ранешнего феодализма.

Оглядка на эту литературу описывает и содержание и форму «Дневника». Басе посещает места, так либо по другому связанные с классическими создателями этого периода; он упоминает сюжеты, получившие развитие в классической литературе; он говорит словами, взятыми из классической поэзии — танка.

Это один из главных его приемов — опоэтизирование описания методом вызывания литературных ассоциаций, время от времени — цитирования определенных литературных памятников, в большей степени танка. От белизны ковыля, от цветения шиповника так и казалось, как будто проходишь по снегу».

Так обрисовывает он заставу Сиракава. Тут поистине нет практически ни слова, которое бы не шло от литературы. Необходимо знать, что поэты Йоримаса, Ноин-хоси, Содзу-инсё переходили эту заставу в осеннюю пору, и каждый из их написал по этому случаю танка, которые вспоминает Басе. В переводе некие из этих танка приведены на полях. Развалины замка недалеко, в одном ри. Замок Хидэхира сравнялся с землей, и лишь гора Кинкэйдзан сохранила свои очертания. До этого всего я поднялся на Такадатэ».

Сколько исторических и литературных феодальный эпос! В конце концов Басе вызывает тень самих поэтов: « Там есть храм бога путников, есть доныне и камыш, как память Так Ахматова говорит: «Смуглый отрок бродил по аллейкам у озерных глухих берегов». Но последующих 2-ух строк: «И столетие мы лелеем еле слышный шелест шагов» Так насквозь проникнута литературными реминисценциями вся ткань этого повествования.

Они заглушают ростки реалистического стиля, — стиля, по направлению к которому шло все развитие литературы эры Токугава. Время от времени эти ростки пробиваются на поверхность — хотя бы в таковых строчках, как в гл. Что значит это обращение к классической литературе миновавшей эры поэта подымающегося третьего сословия в момент расцвета культуры этого сословия в степени, вероятной в критериях феодализма?

Думается, что это приятный пример «усвоения классического наследия» юный культурой в момент, когда она уже так окрепла, что это усвоение не угрожает перевоплотиться в подражательность, а методом органической переработки взятого обогащает ее. Ежели до Басе хайку была практически всецело поэзией вульгарной, шуточной, непристойной, то Басе и его школа методом введения в нее темы танка закрепили ее на уровне сурового жанра, овладевшего всей полнотой поэтической темы.

Стиль школы Басе и получил наименование «настоящего» «ёфу». Основной признак прозы Басе, т. Установка на деталь, на выражение намеком, на «послечувствование» присуща прозе в той же мере, как и поэзии. И ежели семнадцать слогов для стихотворения — верх краткости, то тыща японских символов и шестьдесят три трехстишия для описания путешествия протяжением практически в две тыщи км пешего пути — в свою очередь, сжатость, вероятная лишь для стиля хайкай.

Естественное следствие, либо, верней, естественный спутник данной лаконичности — языковая простота. Орнаментальной прозе новелл Сайкаку, словесной вычурности монологов Тикамацу проза Басе противоборствует, как эталон обычный, экономной речи: подчинение всей речи логическому смыслу; короткая фраза, синтаксическая простота, отсутствие инверсии, отсутствие украшающих частиц; в лексическом составе — равномерное употребление слов китайского происхождения и чисто японских, уникальность архаизмов и незапятнанных китаизмов.

Установка переводчика заключалась в том, чтоб сохранить в переводе эту ясность и простоту. Из данной прозы естественно вырастает хайку — лаконичное резюме, выраженный в четкой сентенции результат соответственного прозаического контекста. Перевод хайку существенно трудней, чем перевод прозы. Еще Флоренц формулировал принципиальную трудность данной для нас задачки, говоря, что «дословный перевод очень нередко не в состоянии передать ту pointe, в которой для японца вся сущность хайку; тогда как таковой перевод, который разрешил бы трудность методом введения суггестивных моментов т.

В данной проблеме переводчик решительно стал на сторону перевода четкого а четкий перевод произведения из пяти-шести слов — означает перевод дословный, по мере способности, допускаемой языком. Задачка всякого перевода — не лишь доставить художественное удовольствие, произведя то же эстетическое воспоминание, которое производит подлинник на читателя собственной страны.

В задачку перевода непременно заходит момент познавательный, в равной мере распространяющийся на все элементы подлинника. Так как в данном случае — в хайку — элементы формальные перевешивают, так как их содержание тематическое, идейное и эмоциональное некординально и очень монотонно, и конкретно самая форма выражения представляет огромную ценность, — то, как бы этот метод выражения ни был нам чужд, переводчик счел необходимым по мере способности сохранить его и передать по-русски для того, чтоб наш читатель имел представление о том, что вызывало и до сих пор вызывает эстетический восторг у читателя-японца.

Но, естественно, нужно признать, что этот, по мере способности, четкий перевод нередко оказывается бедней подлинника. До этого всего поэтому, что один из поэтических приемов хайку — внедрение омонимов — не поддается воспроизведению. Огромное количество в японском языке идиентично звучащих слов делает внедрение омонимов чрезвычайно легким.

Российский язык не может отдать ничего равного в этом смысле. Пожалуй, еще важней то, что внедрение омонима в хайку не аналогично игре слов в европейском смысле. Дело в том, что логически никакого второго смысла не выходит. Омоним, понятый в собственном втором значении, должен лишь вызывать ряд добавочных представлений, не принимающих логически ясной формы. Вот пример. Восхищаясь известной раздвоенной сосной Такэкума, Басе вспоминает, что при уходе из Токио поэт Кёхаку на прощанье сложил ему хокку.

Поздние вишни! Прямой смысл такой: «От вишен до раздвоенной сосны пошел 3-ий месяц» т. Но при этом нужно направить внимание, во-1-х, на то, что «мицуки» — «три месяца» — можно прочитать «мики», и тогда это будет значить также «я увидел». Во-2-х, то же «мицуки» либо «мики» может значить и «три дерева». Тяжело представить, чтоб этот крайний прием, даже ежели бы удалось повторить его по-русски, был не то что оценен, а просто замечен читателем. Иной пример. Хайку — «Кисаката я. Амэ-ни Сэиси-га Нэбу-но хана» — обращено к островам Кисаката, печальный вид которых припоминает поэту китайскую кросотку Сиши по-японски Сэиси , которая хмурилась даже во сне.

Слово «нэбу» означает «спит». Таковым образом 2-ая часть хайку значит: «В дождик [амэ-ни] спит Сиши» -печальная кросотка спит под унылый шум дождика. Но в то же время «нэбу» — заглавие цветка, возрастающего на Кисаката, и вот крайняя строчка получает смысл: «цветок нэбу», т. А заглавие этих расцветающих растений обязано вызвать представление о всем зеленеющем побережье. Аналогичный пример — крайнее стихотворение дневника: «Хамагури-но Футами-ни вакарэ Юку аки дзо».

Смысл первых 3-х слов — «створки раковины хамагури». Но «фута» створка — исходные слоги наименования бухты Футамигаура, где водится эта раковина и куда направляется поэт. Потому он добавляет «ми», и выходит — Футами-ни вакарэюку, т. Но в конце он добавляет «аки дзо» -»осень!

Выходит — «уходящая осень». Так смысл этих строк раскладывается по частям, и отдать в переводе связный логический смысл — уже само по для себя означает поменять их нрав. Но, с иной стороны, отсутствие этого смысла, непременно, было бы поставлено в упрек переводчику. На этом примере виден и близко стоящий к этому прием, который с трудом поддается переводу: это двойное внедрение слова.

Так, «вакарэюку» в приведенном стихе означает и «ухожу» предполагается — «я» и «уходящая» по отношению к последующему слову «осень». Благодаря совпадению глагольных форм по-японски это может быть, по-русски же не лишь тяжело, но, ежели бы и удалось, вызывало бы досадное чувство неясности и, может быть, даже неряшливости перевода.

В конце концов, 3-ий прием в переводе, правда, может быть передан, но ввиду собственной необычности вряд ли может дойти до сознания читателей без особенных указаний и доставить эстетическое наслаждение.

Это уже упоминавшаяся «энго»,- фактически говоря, механическое внедрение ассоциаций. Вот пример энго. Басе останавливается по пути в Минами-тани, что означает «Долина юга». Тут, радушно принятый владельцем, он пишет хокку: «Благодать! О Равнина юга, заставляющая благоухать снег! По-русски можно было бы приблизительно и наименее «поэтически» воспроизвести этот прием в данном хокку, переименовав местность в «Долину запада» и введя в стихотворение слово «рубашка»: мост от слова «запад» перекидывается к нему через слово «зефир», понятое в двояком смысле, — как западный ветер и как текстильный материал.

2-ой вариант. Басе побывал на горе Юдоно, что практически означает «Баня»; так она прозвана поэтому, что на ней есть горячие ключи. Как и о всякой священной горе, паломникам не разрешается говорить что-либо о посещении Юдоно, и потому Басе может выразить собственный трепет и восхищение лишь слезами.

Слезы, как понятно, жители страны восходящего солнца утирают не носовым платком, а концом собственного широкого рукава. Омочить рукав — обыденное обозначение плача. Отсюда хайку: «Нельзя говорить! О рукав, омоченный на горе Юдоно». Но японец оценит тут, кроме прямого смысла, чисто внешнюю связь слов «юдоно» — «баня» — и «омочил», так как баня связана с представлением о воде.

Либо таковой вариант, когда энго соединяется с внедрением омонима. Речь идет о заливе Сиогоси, заглавие которого составлено из слов «сио» — морской прибой и «коси» — в данном случае «заходить» т. Цапли мочат голени. Море прохладно»,- говорит Басе.

Читатель должен представить для себя широкую водную гладь, прибрежье, и у берега, в воде, белоснежных цапель, этих поэтических птиц Стране восходящего солнца, с их сильными высочайшими ногами, вокруг которых плещут холодные волны. Но не считая этого в хокку есть и энго: дело в том, что «коси» может значить также «бедро». Употребление в последующей строке слова «голень» и есть энго — ассоциация по смежности.

Ежели в переводе не постоянно удавалось передать эти индивидуальности, то во всяком случае в него не внесены те приемы, которые хокку не свойственны. При связанности размером соблюдение размера стихотворного подлинника — требование элементарное, не нуждающееся в подтверждении и при сравнительной с японским текстом краткости российских слов, другой раз приходилось вставлять излишние слова, но переводчик по мере способности избегал делать эти слова эпитетами, каковые в хайку редки, не говоря уже о привнесении метафоры.

Почаще всего вводилась определенная подробность, несколько уясняющая смысл хайку. Поводырь, приведший Басе лошадка, попросил известного поэта написать ему стихотворение; Басе произнес ему: «Поверни жеребца в другую сторону поля: кукушка». Кукование кукушки считается в Стране восходящего солнца настолько же поэтичным, как у нас пение соловья.

Услыхав в поле издалека кукованье в лесу, нужно повернуться в ту сторону и прислушаться к сиим мелодичным звукам, таковым точным в просторе лугов. Басе сел отдохнуть У дороги в тени ивы, под которой, по преданию, когда-то отдыхал поэт Сайге. Усталый от долгого пути, отдыхая в тени, под легким ветерком, и, обязано быть, памятуя стихи Сайге, поэт так замечтался, что фермеры, работавшие около дороги в поле, успели засадить рисом целый участок.

И вот Басе говорит: «Участок поля засажен — ухожу. О ива! Перевод, несколько разъясняющий смысл, дан в таком виде: «Уж в целом поле Посажен рис? Пора мне. О тень под ивой! Басе посетил развалины замка именитых феодальных героев XII века. Когда-то тут жили могущественные, честолюбивые правители и разыгрывались жестокие битвы за власть, а сейчас от былой славы остались лишь развалины, заросшие травкой.

И Басе восклицает: «О летняя травка, след грез старых воинов! Перевод, уточняющий смысл хайку: «Летняя трава! Павших старых воинов грез о славе след Но, к огорчению, в отношении синтаксического построения не всюду удалось сохранить одну из существенных особенностей хайку — бессказуемостную конструкцию.

Хайку нередко состоит лишь из восклицательных предложений, заключается лишь в назывании. Чтоб передать картину бурно вздымающихся волн и безмолвного, сияющего звездами неба, контраст меж мятежностью земного и праздничной тишью небесного, Басе говорит только: «О бурное море!

Млечный Путь, повисший над островами Садо». Либо таковая картина: побережье, рокот прибоя, недалеко заросли расцветающих хаги; но уже приближается осень, хаги отцветают; ветер обрывает лепестки и уносит их к морю; они лаского розовеют на белоснежном песке прибрежья, — их практически можно принять за раковины «масуо», сверкающие розовым перламутром.

И поэт говорит: «О побережье, на которое набегают волны! Лепестки хаги, смешавшиеся с раковинами». Таковых примеров можно было бы привести множество. Нрав японского языка, в котором глагол, будучи поставлен перед существительным, тем самым уже теряет собственный предикативный нрав, а частичка «но», поставленная перед существительным, с легкостью превращает в определение стоящую впереди этого «но» целую фразу, обусловливает широкую возможность бессказуемостной конструкции. Меж тем следование оригиналу в этом отношении привело бы в одних вариантах к громоздкости фразы, так как безизбежно было бы ввести тяжеловесное для недлинной строчки слово «который», в остальных же совсем не достигло бы цели, так как в российском языке сказуемостность чувствуется и без глагола.

Так, ежели в упомянутом выше хокку «хототогису» было бы переведено «кукушка в лесу», это все равно ощущалось бы, как «в лесу есть кукушка», а не «О, кукушка в лесу! Когда-то Санэмори совершал в этом шлеме доблестные подвиги, а сейчас этот шлем стал музейной реликвией, лежит, как безжизненный предмет, и под ним комфортно устроились сверчки. И Басе говорит: «Мудзан я на. Кабуто-но мото-но Киригирису», что означает буквально: «Горестно!

Сверчки под шлемом! Ввиду трудности передачи данной бессказуемостности, переводчик пошел по пути частичной подмены соответственных фраз предложением, состоящим из подлежащего и сказуемого — четкого обозначения деяния, так как таковой тип предложения довольно свойствен хайку. В приведенном выше примере: «Кукушка поет». В данном случае: «Горестный удел! Шлем, забрало, — а под ним Верещат сверчки» — и т. На этот путь толкнуло переводчика еще и то суждение, что по-русски сложное определение традиционно ставится опосля определяемого, и обычная расстановка слов вызывала бы перестановку строк хайку.

В приведенном выше примере сказано: «Смешавшиеся с раковинами» 2-ая строчка «Лепестки хаги» 3-я строчка , а не так, как выходит по-русски: «лепестки хаги, смешавшиеся с раковинами». Меж тем порядок строк не безразличен, поэтому что крайняя строчка хокку различается особенным нравом, традиционно представляя собой словосочетание из существительного с определением. В данном случае «лепестки хаги». Потому в переводе приходится сказать: «Берег, волн прибой. Подобные словосочетания: «Аки но кадзэ» -»осенний ветер», «Юу судзуми» — «вечерняя прохлада», либо даже одно слово: «хототогису» — «кукушка», «кириги-рису» — «сверчок», «янаги кана» — «о, ива!

Часто эти строчки являются как бы штампованными, и употребление таковой готовой строчки служит достоинством хайку. На поминальной службе по одному поэту Басе говорит: «Могила, двинься! Плачущий мой глас — Осенний ветер». Печальное подвывание осеннего ветра — как рыдания, это один смысл; а другой: я рыдаю, а кругом сумрачно надвигается осень, свистит ветер. Несколькими строчками ниже, бредя по дороге под крайними палящими лучами солнца, поэт с отрадой чувствует облегчающее веяние холодного ветра: «Хоть беспощадно Палит, как ранее, солнце,- Осенний ветер Ввиду всего этого нарушать законченность крайней строчки казалось ненужным, но, как уже упомянуто, пришлось время от времени подменять словосочетание особенного нрава законченной фразой типа подлежащего со сказуемым, — к примеру, «кукушка поет» — и т.

В заключение, ворачиваясь к вопросцу о эстетическом действии перевода, переводчик дозволяет для себя высказать последующее суждение. Не всякое произведение литературы способно эстетически повлиять на читателя совершенно другой эры и страны, даже в оригинале, при знании языка, в силу очень большой исторической, государственной и классовой ограниченности.

Конкретно так обстоит дело со стилем хайкай. И переводчик сочтет свою задачку разрешенной, ежели перевод даст ясное представление о специфичных элементах этого стиля. 3-ий создатель пишет хокку, которая могла бы послужить вторым началом к уже имеющемуся агэку, 4-ый либо снова 1-ый приписывает к данной для нас 2-ой хокку новейший конец и такдалее.

Вся цепь держится на чисто механическом сцеплении смежных строф. Эта разбивка танка по создателям и высвободила строфу хокку как самостоятельную. Расцвет жанра рэнку падает на XIV-XV века, но и в эру Басе, уже при наличии самостоятельной поэзии хайку, он обширно культивировался.

В частности целый ряд хайку Басе послужил исходным хокку для рэнку. При однообразии строфических форм японской поэзии синтаксическое членение приобретает необыкновенную значимость. Месяцы и дни — путешественники вечности, и сменяющиеся годы — тоже странники. Те, что всю жизнь плавают на кораблях, и те, что встречают старость, ведя под уздцы лошадок, странствуют изо дня в день, и странствие им — жилье.

И в старину нередко в странствиях погибали. Так и я, с каких уж пор, увлечённый облачком на ветру, не оставляю мысли о скитаниях. Бродил я по прибрежным местам и прошлой в осеннюю пору смёл старенькую сеть в ветхой лачуге собственной у реки. Вот и этот год кончился, и в весеннюю пору, наступившей в дымке тумана: «перейти бы заставу Сиракава! Залатал я дыры в брюках, обновил завязки на шапке, прижёг моксой колени, и с той поры сходу встал неотвязно в душе образ луны в Мацусима.

Уступил я жилье иным и, перебираясь за город к Сампу, — Домик для кукол Переменяет жильцов! Что ж — и лачуга Таковой исходный стих я прикрепил к одному из столбов дома. В 3-ий месяц, в седьмой день крайней декады, когда небо чуток брезжило зарёй и луна клонилась к закату, гася собственный свет, еле показывалась вершина Фудзи, и от дум: ветки вишен в Уэно и Янака, когда же снова?

Все близкие собрались накануне с вечера и провожали меня на лодках. Когда я сошёл с лодки в месте по имени Сэндзю, мне стеснили душу мысли о трёх тыщах ри пути, грядущих мне впереди, и не призрачном перепутье бренного мира я пролил слёзы разлуки. Весна уходит! И рыдают птицы, у рыб На очах слёзы Так я обновил дорожную тушечницу, но путь ещё не спорился.

А сзади, стоя на дороге, обязано быть, глядели мне вслед до тех пор, пока лишь был я виден. Так в этом году, во 2-ой год Гэнроку, как-то так вздумалось мне пуститься пешком в далекий путь на север, в Оу. Хотя под небом далеких государств умножается горесть седин, всё ж, быть может, из краёв, узнаваемых по слуху, но невиданных глазом, я вернусь живым И вот в 1-ый день напоследок прибрел к станции по наименованию Сока.

Всё навьюченное на костлявые плечи первым делом стало мне в тягость. Я было вышел налегке, но бумажное платьице — защита от холода ночи, лёгкая летняя одежда, дождевой плащ, тушь и кисти, да ещё — от что никак не отрешиться — подарки на прощанье — не кинуть же было их? Сходил поклониться в Муро-но Ясима. Мой спутник Сора рассказал: «Здешнее божество называется Ко-но Ханасакуя-химэ. Это та же самая богиня, что и в храме на горе Фудзи. Она вошла в наглухо обмазанное жилье, зажгла огонь, закляла, и так родился бог Хоходэми-но-микото.

С той поры это место именуют Муро-но Ясима — Котлы Муро. Оттого же время от времени зовут Кэмури — Дым. Тут запретны рыбы коносиро. Такое предание прогуливается по свету». На тридцатый день я стал на ночлег у подножья Никкояма, горы «Солнечного блеска». Владелец сказал: «Меня зовут Годзаэмон-Будда. Я во всём кладу в базу честность, оттого меня так прозвали.

Расположитесь привольно на ночь склонить голову на "изголовье из трав"». Что это за будда воплотился в нашей низменной, бренной юдоли и помогает такому нищенствующему страннику по святым местам? Я стал примечать за владельцем, и что ж? Твёрдость и прямота близки к настоящему людскому совершенству, и чистота души превыше всего достойна почтенья. В 1-ый день четвёртого месяца я пошел поклониться на священную гору Мияма.

В старину её заглавие писалось «Никодзан» — «Дву-дикая гора», а во время открытия храма святителя Кобо-дайси это заглавие изменили на «Никко» — «Солнечный блеск»: святитель провидел грядущее на тыщу лет. Сейчас божественный сияние разлит по всей Поднебесной, его милости преисполняют все страны и земли, и мирные жилья народа пребывают в покое. Исполненный трепета, кладу кисть. Как величаво! В листве младой, зелёной, Сияние светлый солнца Пик горы Куроками, горы Чёрных волос, повит лёгким туманом, снег же всё ещё белеет.

Обрил голову. У горы Чёрных волос Сменил одежду Сора Фамилия Сора — Кавааи, прозывается он Согоро. Он живёт под сенью банана около моего дома и помогает мне в заботах о воде и горючем. И на этот раз он был рад повидать совместно со мной Мацусима и Кисаката и облегчить мне тяготы пути.

На заре в день выхода в путь он сбрил для себя волосы, облачился в чёрную монашью одежду и знаки собственного имени «Сого» — «весь» и «пять»,— изменил на остальные — «вера» и «просветление». Оттого он и написал стих у горы Куроками. Слова «сменил одежду» прозвучали с особенной силой. На горе, на высоте 20 тё с излишним, есть водопад. Он низвергается с вершины, из скалистой расселины, на 100 сяку и падает в голубую бездну посреди тыщи скал.

Ежели забраться в уступы скал за ним, его можно созидать до сада, что лежит поодаль, оттого он зовётся «водопад Досада» — «Урами-но-таки». В уединеньи Сижу у водопада. Пост ранешным в летнюю пору Как в месте по имени Насу-но Куроханэ у меня был знакомый, то я решил пойти отсюда напрямик полями. Пока я шёл к деревне, видневшейся вдали, полил дождик, стемнело.

Я заночевал в крестьянском доме и с рассветом снова пошёл полями. По пути, вижу, пасётся лошадка. Подошёл пожаловаться к косарю, и он, хотя и мужчина, всё же, как я ждал, не остался безучастным. Ведь поля тут изрезаны тропами вдоль и поперёк. Как бы путешественнику, что тут внове, не сбиться с дороги. Так лучше верните эту лошадка, добравшись до места». Так он отдал мне лошадка. Двое малышей побежали за лошадью следом. Одна из их была девченка, звали ее Касанэ.

Непривычное имя ласкало слух: «Касанэ» слышу. Обязано быть, это имя Касатки милой. Сора Скоро добрался до селения, привязал плату к седлу и пустил лошадка обратно. Навестил некоего кандай Дзёбодзи, в Куроханэ. Нежданная удовлетворенность хозяина! Днём и ночкой шли разговоры; его младший брат Тосуй, так тот усердно приходил и по утрам, и по вечерам, водил меня и к для себя домой; был я зван и к их родным, и так протекали дни. Как-то раз сделал прогулку далековато за селение, лицезрел место, где гнали собак, прошел по равнине Синохара к могильному кургану Тамамо-но-маэ.

Позже прогуливался в храм Хатимангу. Когда я услышал, что конкретно в этом храме Йоити, целясь в веер, заклинал: «Особо взываю к для тебя, о Хатиман, бог-покровитель нашей провинции! Как стемнело, возвратился домой к Тосуй. Есть храм секты Сюгэн — Камёдзи. Получив оттуда приглашение, я пошел поклониться Гёдзядо. В летнюю пору на горе Поклоняюсь я гэта.

Отправленье в путь! В данной нам провинции за храмом Унгандзи когда-то была горная келья настоятеля Буттё. И даже этот, 5 шагов теснее, Шалаш из ветвей Мне строить было б жаль, — Когда б не дождик порою Чтоб посмотреть на развалины данной нам кельи, я направил собственный посох в Унгандзи, и остальные охотно мне сопутствовали, молодёжь шумно болтала дорогой, и мы неприметно добрались до подножья.

Горы, видимо, тянулись вглубь, дорога вела вдаль лощиной, криптомерии и сосны чернели, мох был в росе, апрельский воздух ещё был холоден. Когда окончились 10 видов, мы перебежали мосты и вступили в самые горы. Как будто видишь перед собой убежище монаха Сюдзэндзи либо пещеру отшельника Хоун-хоси. И дятел не сумел Пробить в данной нам келье щель. О лес в летний день! Так я написал экспромтом и оставил на столбе. Позже прогуливался к камню Погибели. Кандай прислал лошадка. Поводырь попросил написать ему хайку.

Трогательное желание! За луг, вон туда, Жеребца поворачивай: Кукушка поёт! Камень Погибели лежит у горы, где бьёт горячий источник. Его ядовитые пары ещё не пропали. Всякие бабочки и пчелы гибнут и так устилают всё кругом, что под ними не видно песка. А в деревне Асино, у дороги, есть «ива у незапятанной воды». Некоторый Тобэ, начальник уезда, не раз уже мне говорил, что желал бы мне её показать, и я всё думал: когда-то придётся? Уж в целом поле Посажен рис? Так в сердечном волнении умножались дни, но вот я прошел заставу Сиракава, и улеглось мое сердечко странника.

И понятно было, что мне захотелось как-нибудь отдать знать в столицу. Посреди множества иных эта застава, одна из трёх, влечёт к для себя сердца людей с узким вкусом.